Княгиня Ольга. Сокол над лесами  - Елизавета Дворецкая

Яре казалось, что ни с кем в семье мать не чувствует себя так хорошо, как с ней вдвоем. И девочка радовалась тайком: новая мать принадлежала ей полнее, чем прежняя. А глаза ее, голос остались прежними, и спустя немного времени Яре уже казалось, что та всегда такой и была.

А теперь Яре пришел срок узнать, чем ее радость была оплачена.

– Отпустила меня Навь, но взамен службы требует, – сказала мать. – Пришел твой срок ей послужить.

– Как это? – Яра слегка оробела, но не так чтобы испугалась.

Она куда меньше стала бояться Нави, всего, что связано со смертью, после того как столь страшное горе, как потеря матери, разрешилось ее возвращением.

– Толкун-Баба желает, чтобы ты к ней пришла и пожила у нее, послужила ей, а она тебя всякой мудрости обучит. Зато как вырастешь ты и настанет тебе срок замуж идти, ты уже будешь сама мудрой девой: будешь ведать всякие зелья, всякие клюки чародейные[10] превзойдешь.

– И меня тоже выучат… с того света обратные следы находить?

– Это уж как Толкун-Бабе поглянется. Угодишь ей – она такому научит, что мы сейчас и вздумать не можем.

Собрались они в первое же погожее утро. Никому не сказали – мать предупредила Яру, что дело у них тайное и о нем нельзя говорить ни с кем. Разбудила ее чуть свет. Крадучись они двигались по избе, чтобы не потревожить отца и брата. Мать хотела ее покормить, но Яра не могла есть – ее трясло от волнения и предчувствия какой-то очень большой, очень важной перемены. Она видела, что мать тоже волнуется и притом ей весело – как будто они затеяли тайком от ближников некую шалость. В эти мгновения мать едва ли не казалась Яре почти такой же девочкой, лишь выше ростом и во взрослом уборе.

Вдвоем они вышли со двора; держась за руки, пробежали по тропке через луг и углубились в лес. Свет весеннего утра казался особенно ярок и живителен, свежий воздух был напоен силой; так и хотелось прыгать, и мнилось, он сам поднимет над землей. Но Яра не прыгала, захваченная предчувствием перемены. Вот-вот она сделает важный шаг от дитяти к взрослой деве…

Миновали знакомую рощу, где Яра гуляла, сколько себя помнила, и собирала ягоды, еще пока мать не умирала… Прошли, поклонившись, поляну с Перуновым камнем. Перебрались по камням, едва видным из высокой весенней воды, Каменный брод на Смородинном ручье. Уже возле того берега Яра все же поскользнулась и соскочила одной ногой в воду. Пришлось садиться и менять мокрый чулок на сухой из запаса в коробе.

Дальше начался другой лес: здесь было больше сосен, чем берез, а сосны ведь не то, что подружки березки – такие рослые и важные, что Яра посматривала на них с благоговением. В каждой из них теперь живут чьи-то деды, наблюдают тайком, и Яра шла ровно, степенно, чтобы не осрамиться под этими испытующими взорами.

Шли они долго, как показалось Яре, она устала, ноги заново промокли по весенней сырости. Но девочка не ныла. Толкун-Баба живет со своими дочерьми в самом Закрадье, а туда дорога долгая – сорок дней. Яра не удивилась бы, если бы столько и пришлось идти, но у матери не было с собой никаких пожитков и припасов. Да и у нее самой лишь коробок за спиной, а в нем две сорочки, гребень, рушник и лелёшка. Поминальную лелёшку Яра кормила и сейчас: так велели. Иногда у нее мелькала пугавшая ее мысль: мать вернулась, потому что душа ее задержалась в лелёшке, а если лелёшку не кормить и не беречь, то мать снова исчезнет. Навь была сложна для понимания, но Яра и не пыталась охватить ее мыслью, как не пытаешься увидеть разом все небо. Чтобы понимать все, надо быть такой седой и морщинистой, как сама Толкун-Баба, а до того ей предстояло прожить еще не одну жизнь.

– В Невидье народу множество, но ты как войдешь, поначалу никого не приметишь: они для тебя незримы, – наставляла ее по пути мать. – Как ступишь за порог – по левую руку увидишь лохань и на краю рушник. Ты лицо умой, рушником оботрись. В лохани будет мертвая вода – как ты очи промоешь, и откроются у тебя глаза по-иному. Увидишь перед собой стол накрытый. Ты с хозяевами поздоровайся, попроси позволения сесть. Тебе голос ответит, но хозяев ты не увидишь. Не бойся, садись и ешь. А как поешь – тогда увидишь, что будет…

Мать находила дорогу там, где не было никаких тропок, вела девочку по мощенным среди топи гатям, в обход бурелома. Но вот она остановилась и взяла Яру за плечи.

– Дальше мне нельзя, ты одна ступай. Вот туда, – она показала рукой, – увидишь глубокий овраг, стало быть, близка уже Навь. Спускайся и иди, пока не увидишь высокий тын…

– А на нем головы человечьи?

Как ни крепилась Яра, но сейчас, когда мать вот-вот готова была опять оставить ее одну, да еще среди дремучего леса, ей вновь захотелось плакать.

– Там коровьи черепа, – шепнула мать, будто украдкой, хотя кто здесь мог их слышать. – Не бойся. Навь нужно знать, а не бояться. Для знающего человека страха нет.

– Но я не знаю ничего! – Яра в отчаянии вцепилась в ее белую свиту с широкой красной полосой.

– Пока что за тобой бабки приглядят. В роду у нас мудрых матерей довольно – их мудрости тебе на первое время хватит. Увидишь мышку – угости ее чем-нибудь, значит, бабки пришли. А дальше будешь учиться – и знание придет. Главное, учись прилежно – и никогда уже не будет тебе страшно. Ведь страх – он от слепоты, а вежество очи в душе отворяет.

Мать прижала к себе девочку, поцеловала в лоб, повернула и легонько подтолкнула. Яра обернулась, но лицо ее спутницы стало строгим. И вдруг ясно вспыхнуло понимание – это не мать, это совсем другая женщина! Пусть и похожая, но другая! Недаром же все в Хотимирле называют ее Кариславой, а раньше она была Даромила… И это открытие так напугало Яру, что она вновь повернулась и поспешила вперед.

Шагов через десять она обернулась – но на том месте, где они простились, уже никого не было.

Белый свет, мир живых, покинул Яру. Кругом расстилался темный лес – межа Нави, мира мертвых. Навь ждала ее, желала службы, обещала одарить мудростью.

«Только не стой! – вспомнились наставления по пути сюда. – Нужно непременно вперед идти».

Стоять на месте было страшно: стоило замереть, и начинало казаться, что тебя вовсе нет. И Яра отважно пустилась вниз по склону глубокого оврага – туда, где ждала ее загадочная, жестокая и щедрая Навь…

* * *

Подойдя к опушке, из-за хорошо знакомого куста лещины Яра выглянула на поляну. Так рано здесь редко кто бывал, но если возле Перунова камня обнаруживались люди, Яра не показывалась, давая им время уйти. Иное дело, если у камня ее ждала Карислава – она нарочно приходила сюда порой, чтобы повидать Яру. Подходя к кусту, Яра всякий раз выглядывала на поляну с теплым чувством ожидания – а вдруг?

Кариславу Яра видела нередко и не замечала перемен, точнее, свыкалась с ними в той же мере, в какой они приходили, и не замечала, что свыкается. Да и в Кариславе она смотрела на что-то куда глубже сокрытое, чем глаза и брови, когда-то сделавшие для нее вуйку точным подобием матери. Иначе Яру позабавило бы наблюдение: она сама в пятнадцать лет стала почти такой же, какой была Карислава в первый год замужества, а Карислава тем временем приобрела более сильное сходство с той Даромилой, своей старшей сестрой, которую Яра когда-то потеряла. За эти семь лет Карислава выносила троих детей, и теперь у нее росли сын и две маленькие дочки. А Яра осознала, что мачеха-вуйка старше ее всего на семь лет, и теперь смотрела на нее скорее как на сестру, чем как на мать.